Письма к тетеньке - Страница 55

— Христос с тобой, милушка! когда же я тебя гнал?

— Вот сейчас в баню посылал. Не бойся, пожалуйста! не задержу! Я к тебе за делом.

Говоря это, она подошла к зеркалу, высунула язык и начала подлизывать верхнюю губу.

— И ведь какая эта Чистопольцева! — болтала она. — Туда же, радуется: бог сына дал! Скажите, какое лакомство!

— Однако, мой друг, все-таки утешение!

— А по-моему, так хоть бы их совсем не было, этих сыновей… По крайней мере, я бы теперь на свободе, куда бы хотела, туда бы и поехала… Уж эти мне сыновья! да! что бишь, я хотела тебе рассказать?

— Не знаю, душа моя. Вот об дочерях ты еще ничего не говорила, так, может быть, об них что-нибудь молвишь…

— Ах нет, не об том. А впрочем, что ж дочери!.. Дочь тогда хороша, когда она на мать похожа, когда она «правила» имеет, а эти нынешние…

— Да успокойся, пожалуйста! вспомни лучше, что ты хотела мне сообщить?

— Ах, да… вот! Представь себе! у нас вчера целый содом случился. С утра мой прапорщик пропал. Завтракать подали — нет его; обедать ждали-ждали — нет как нет! Уж поздно вечером, как я из моей tournee воротилась, пошли к нему в комнату, смотрим, а там на столе записка лежит. "Не обвиняйте никого в моей смерти. Умираю, потому что результатов не вижу. Тело мое найдете на чердаке"… Можешь себе представить мое чувство!

— Ах, бедная!

— Разумеется, побежали на чердак, и что ж бы ты думал? — он преспокойно прислонился себе к балке и спит! И веревка в двух шагах через балку перекинута! Как только вороны глаз ему не выклевали… чудеса!

— Ну, что уж! слава богу, что жив!

— Нет, ты представь себе, какие штуки он надо мной строит! Уж я кротка-кротка, а такую ему, мерзавцу, пощечину вклеила, что в другой раз, если уж он задумает повеситься, так уж… Нет, ты скажи, мать я или нет?

— Коли сама рожала…

— Не только рожала, а меня из-за него, мерзавца, тогда чуть на куски не изрезали… Представь себе: ногами вниз, да еще руки по швам — точно в поход собрался! А сколько я мук приняла, покуда тяжела им ходила… и вот благодарность за все!

— Ну, положим, он тут не виноват…

— И все-таки мог бы мать поблагодарить. А он — вон что, вешаться выдумал! Вот почему я и говорю про Чистопольцеву: дура! И все дуры, которые… Я и бабеньке сегодня говорила: стоит ли после этого детей иметь! А у ней этот противный Стрекоза сидит: "иногда, сударыня, без сего невозможно!" Ах, хоть бы его поскорей сенатором сделали! Что бы начальству стоило!

— Что тебе так занадобилось?

— Тогда бабенька за него замуж бы вышла. Говорят, будто семидесяти лет не позволяют — ну, да ведь в память Аракчеева… По крайней мере, повеселилась бы на свадьбе, а то что! Все ходят, словно скованные, по углам, да результатов ждут…

— Ну-ну-ну! отдохни минуточку. Скажи: спрашивала ли ты у своего прапорщика, об каких это он результатах в записке своей упоминал?

— Поручики спрашивали, да разве он скажет?

— Однако ж сказал же он что-нибудь, как вы на чердаке-то его нашли?

— Ничего не сказал. Только удивился, когда я ему плюху вклеила, да немного погодя промолвил: есть хочу! Хорошо, что у меня от обеда целый холодный ростбиф остался!

— Да неужто же наконец…

— Нет, ты представь себе, если б у меня этого ростбифа не было! куда бы я девалась? И то везде говорят, что я все сама ем, а детей голодом морю, а тут еще такой скандал!

— Ну, что тут! дала бы целковый, и пусть к Палкину идет!

— Это чтоб он опять… слуга покорная! выходки-то его у меня вот где сидят!

Сказавши это, она чем-то ужасно обеспокоилась и опять побежала к зеркалу.

— Душка! сделай милость, посмотри! Кажется, у меня сзади что-то взбилось?

Но в эту минуту в передней раздался звонок, и прапорщик, собственным лицом, предстал перед нами.

— А! господин удавленник! — приветствовала его «Индюшка». — Полюбуйтесь, милый дяденька, на племянничка… хорош?

— А вы, мамаша, уж благовестите?

— И буду благовестить, и буду, и буду, и буду! — зачастила она. — В полк, в казармы поеду! всем разблаговещу, как ты задавиться сбирался! Ну, что ж ты не задавился, что ж?

И она, прискакивая и дразня, кружилась вокруг него, приговаривая: — Непременно, непременно! поеду и всем расскажу!

— Ну, да будет, Nadine, — вступился я, — а ты, фендрих, с чего это, в самом деле, вешаться вздумал?

Прапорщик некоторое время колебался, но наконец процедил сквозь зубы:

— Надоело.

— Что надоело?

— Скучно… результатов нет… ничего не поймешь!

— Скучно да надоело! — кипятилась "Индюшка", — так что ж ты не удавился, коли тебе скучно? Скажите! ему скучно! А ты бы у матери прежде спросил, весело ли ей на твои штуки-фигуры смотреть!

— Наденька! да будь же умница!

— Нет, ты скажи ему, родной! скажи этому дурному сыну, что он должен мать уважать!

— Да разве он…

— Нет, ты уж, пожалуйста, скажи! Неужто ж и ты, как эти…

Она затруднилась.

— Ну, вот эти, как их…

— Да понимаю я, не ищи!

Милая тетенька! если б я не знал, что кузина Наденька — «Индюшка», если бы я сто раз на дню не называл ее этим именем, задача моя была бы очень проста. Но ведь она — «Индюшка»! это не только я, но и все знают; даже бабенька, и та иногда слушает-слушает ее, и вдруг креститься начнет, точно ее леший обошел. Да и в настоящем случае она себя совсем по-индюшечьи вела: курлыкала, нелепо наступала на сына, точно собиралась уклюнуть его. Как тут сказать этому сыну: вот птица, которую ты должен уважать?! Однако ж я перемог себя и сказал:

— Взгляни на почтеннейшую свою родительницу и пойми, как ты ее огорчил!